— Вы гость. Идите первым,— говорит Чуковский.
— Только после вас.
— Пожалуйста, перестаньте спорить. Я вас втрое старше!
— Вот потому-то, Корней Иванович, только после вас и войду.
— Сынок! Не погуби отца родного!
— Батюшка, родимый, не мучайте себя!
Этот спор продолжался минут двадцать. Чуковский кричал: «Сэр, я вас уважаю» и вставал на одно колено, Райкин парировал: «Сир! Преклоняюсь перед вами!» и опускался на оба. В какой-то момент пали ниц на заледенелое дощатое крыльцо — дело было поздней осенью...
— Хоть бы подстелили себе что-нибудь, — высунулась из окна встревоженная Клара Израилевна — верная секретарша Чуковского.
— Вам так удобно? — игнорируя ее, поинтересовался у Райкина Корней Иванович.
— Да, благодарю вас. А вам?
— Мне удобно, если гостю удобно.
Интонации Чуковского делались все более раздраженными, и ситуация давно перестала напоминать шутку. Райкин не мог придумать, как прекратить все это, и ему сделалось страшно.
— Все правильно, — вдруг смирившись, поднялся на ноги Корней Иванович. — Я действительно старше вас втрое. А потому...
Райкин вздохнул с облегчением и тоже встал с пола. А Чуковский как рявкнет:
— ...А потому идите первым!
— Хорошо,— махнул рукой гость.
— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Чуковский, переступая порог вслед за Райкиным. — Вот только на вашем месте я бы уступил дорогу старику. Что за молодежь пошла! Никакого воспитания!
«И тут, Самуил Яковлевич, — завершил свой рассказ Райкин, — к нему подлетела секретарша. Она мигом сняла с него пальто, рукавицы, шапку, шарф. Потом Чуковский сел, по-детски вытянул ноги и закричал: «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома еще никто не отменял!»
Маршаку рассказ понравился, он заразительно хохотал, вскидывая седую голову и поблескивая очками... Тут ему вдруг понадобилась какая-то бумага. «Опять Розалия Ивановна куда-то засунула мою папку! — горестно воскликнул Маршак. — После моей смерти потомки напишут про меня, как про Шекспира, что меня не было, ведь Розалия Ивановна теряет все мои рукописи!». Появляется строгая домработница Розалия Ивановна с чашкой кофе — папка обнаруживается. Маршак отхлебывает кофе: «Вечно сварите какую-нибудь гадость!». Домработница уносит чашку. Маршак вдогонку:
— Куда унесли мой кофе?
— Там уже ничего не осталось.
— Нет, осталось.
— Я вам сейчас покажу.
Маршак заглядывает в пустую чашку и ворчит: «Вот вечно ей надо доказать свое! Единственная должность, которую Розалия Ивановна можете исполнять — императрицы. Аркадий, вы не знаете, нет ли вакантного места императрицы?»
— Самуил Яковлевич, вы с утра ничего не ели. Да и гость, должно быть, проголодался. Я накрою обед, — меняет тему домработница.
— Розалия Ивановна, вы как солнце, — отзывается Маршак (та расплывается в улыбке). — Но плохо, когда солнца много. Мы хотим посидеть в тени и почитать стихи. Все, администрация может удалиться!
«Как же они похожи с Чуковским: два престарелых капризных ребенка! — поразился Райкин. — Да и судьбы их, если вдуматься, до странности похожи»...
Кто Пушкин, а кто Белинский
Каждый из них начинал блестяще, и вовсе не как детский писатель. Чуковский до революции был чуть ли не самым «зубастым» и дерзким журналистом. Однажды опубликовал письмо: «Дорогая редакция, мне очень хочется получать ваш милый журнал, но мама мне не позволяет. Коля Р». Все понимали, что речь здесь о Николае II и его матушке, великой княгине Марии Павловне, имевшей на государя колоссальное влияние, но доказать оскорбление императорской фамилии было невозможно. Над остроумными выпадами Чуковского хохотала вся Россия. И не только на политическую тему — от «неистового Корнея» немало доставалось и литераторам. «Сегодня прочел ваши похвалы А.Н.Толстому, — писал Чуковскому поэт Брюсов. — Не поздоровится от этаких похвал! Я начинаю вас бояться и не без тревоги думать, что однажды вы захотите обратиться к моим писаниям». Чуковский не замедлил обратиться, и в результате снискал славу лучшего литературного критика современности, второго Белинского.Маршака же (и того выше) — в свое время почитали вторым Пушкиным! И Блок, и Ахматова ставили его поэтический дар выше собственного. Фотографию пятнадцатилетнего Самуила специально возили показывать Льву Толстому: поглядите, мол, на вундеркинда, будущее светило русской поэзии!" (Толстой, впрочем, проворчал: «Что-то не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько раз и обманулся»).
Сочинять стихи Самуил начал в четыре года, причем сначала на иврите: дело происходило в Витебске, а там даже лошади понимали исключительно древнееврейский. Дед Семы был городским раввином, дальний предок — великим талмудистом XVII века.
«Никогда не отрекайся от своего происхождения и своей веры, ‑ твердил Семе маститый критик Стасов, ‑ Раз уж ты еврей, этим стоит воспользоваться. Это будет твоей темой, а, значит, твоей самобытностью». Все началось с того, что пятнадцатилетний Сема приехал на каникулы к знакомым под Петербург, на дачу. Устроили любительский спектакль, и Маршак блеснул своими стихами. Кто-то из зрителей рассказал о молодом даровании Стасову, тут все и закрутилось! Через великого князя Константина вопреки закону о черте оседлости (евреи имели право жить лишь в нескольких отдаленных российских губерниях) Маршака определили в привилегированную Третью петербуржскую гимназию — там прекрасно учили древним языкам, истории, риторике. Когда же юный Сема стал опасно кашлять, Стасов составил ему протекцию у Горького, и Маршак целый год жил у жены писателя Екатерины Павловны Пешковой в Ялте. С пятнадцати до восемнадцати лет с ним носились, как с юным гением: опекали, кормили, учили, пестовали... Потом Стасов умер, Горький оставил жену ради актрисы Андреевой, а оскорбленная Екатерина Павловна уехала за границу. Всем стало не до Маршака. Сема в поисках заработка устроился корреспондентом «Всеобщей газеты» и очень скоро отправился корреспондентом в путешествие по Ближнему Востоку.Для поэта, решившего посвятить себя национальной еврейской теме, это был подарок судьбы! Маршак своими глазами увидел вечный город Иерусалим, и местечко Цара, где родился Самсон, и энтузиастов-переселенцев. Дети лавочников, мелких ростовщиков, а то и банкиров, съехавшиеся со всего мира, объединялись в сельскохозяйственные коммуны, где надо — орошали, где надо — осушали, потом пахали и сеяли, сажали эвкалипты и апельсиновые деревья, заводили скот, отбивались от набегов диких соседей — все, как делали когда-то их далекие предки. Словом, «А назавтра, на рассвете выйдет с песней дочь народа собирать цветы в долине, где блуждала Суламифь... Подойдет она к обрыву, поглядит с улыбкой в воду — и знакомому виденью засмеется Иордан», — как написал молодой Маршак.
Кроме «Сионид» ‑ первого своего настоящего сборника стихов — Маршак привез из путешествия жену. Они познакомились на пароходе. «Вас, наверное, зовут Юдифь», — обратился Сема к ослепительно красивой незнакомке. «Назовите автора дивных стихов, что вы давеча читали в кают-кампании, и я назову свое имя», ‑ ответила девушка. Какой-то старик, глядя на них, сказал на иврите: «Я вижу, эту пару создал сам Бог».
Самуил Маршак с женой Софьей и дочерью Натанаэль
Свадьбу сыграли через год после знакомства, в январе 1912 года. На счастье Маршака Софья Мильвидская оказалась столь же умна, сколько и красива: она училась на химическом факультете женских политехнических курсов. Это был на редкость разумный, равный, полноценный союз, заключенный по взаимной любви. В ближайшей перспективе у молодоженов было роскошное свадебное путешествие: на два года в Англию (Самуила пригласили продолжить образование на филологическом факультете Лондонского университета, Софью — на химическом). Жизнь ослепительно улыбалась им!Но на следующий день после свадьбы Маршак вышел в сад, приставил револьвер к виску и нажал курок. К счастью, заклинило барабан. Позже Маршак и сам не мог объяснить, что на него нашло.
Параллели пересекаются
В Англии Маршак сделал открытие: переводить чужие стихи ничуть не менее увлекательно, чем сочинять собственные. Путешествуя пешком по Девонширу, Корнуоллу, Ирландии, он в считанные месяцы до блеска усовершенствовал свой английский и принялся за Роберта Бернса, Вильяма Вордсворта, Вильяма Блейка и, конечно, Шекспира.Между прочим, примерно в то же время по Англии бродил Чуковский. Его, начинающего журналиста, командировали туда «Одесские новости».
Как и Маршак, Чуковский увлекся в Англии переводами. Только вот английского Корней Иванович так толком и не освоил. Он учил его по самоучителю, потрепанному и лишенному половины страниц. Во всяком случае, главы, посвященные произношению, отсутствовали полностью. И слова Чуковский привык произносить так, как они пишутся: к примеру, «writer» у него звучало как «вритер».
Чуковский вообще был самоучкой: его выгнали еще из 5 класса гимназии по указу о кухаркиных детях. Ведь он ‑ сын прачки, да еще и незаконнорожденный. У юноши не было даже отчества: Ивановичем он стал тогда же, когда Корнеем Чуковским — настоящее его имя Николай Корнейчук.«Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым непростым человеком на земле, — вспоминал Чуковский. — Отсутствие отчества делало ту строчку, где вписывается имя и звание, короче, чем было у других — и это пронзало меня стыдом. Мне казалось, что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои дoкументы, все внутренне начинают плевать на меня. Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил при первом знакомстве — уже усатый — «зовите меня просто Колей».Когда Корней Чуковский стал тем, кем он стал, обзавелся собственной семьей и вырастил детей, его разыскал отец. По чемодану и дорожному костюму было видно — приехал издалека. Корней Иванович, демонстративно не пригласив к столу (в тот час в доме обедали), увел его в кабинет, там о чем-то говорил со стариком часа два, после чего вынес чемодан за калитку, дождался, пока гость выйдет, сухо кивнул и вернулся дом. «Почему никто не обедает?» — как ни в чем ни бывало спросил у домашних Чуковский, усаживаясь за стол. Похоже, так и не простил...
Илья Репин читает Чуковскому известие о смерти Льва Толстого
Что было бы с ним, если б не литературные способности? У незаконнорожденного шансов пробиться в люди было не больше, чем у выходца из небогатой еврейской семьи, вроде Маршака. В довершении всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом... Современные врачи предполагают у Чуковского «синдром Марфана» — особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума.Впрочем, одаренность его ума дала о себе знать не слишком рано — годам к двадцати. Именно тогда Николай, начитавшись книг по философии, выстроил собственную философскую систему и принялся проповедовать ее всем, кто желал слушать. Сначала, правда, никто не желал, кроме пьяного дворника Савелия и одной барышни, живущей по соседству.
Тогда Николай стал записывать свои мысли на старых газетах, поскольку другой бумаги у него не было. Отрывок из рукописи волею случая оказался в редакции «Одесских новостей»... «Мнение молодого человека парадоксально, но очень интересно» — решил редактор. За публикацию Николаю заплатили 7 рублей и он купил себе на толкучке приличные брюки... Так из оборванца он сделался писателем.А на той барышне Чуковский вскоре женился. Ее звали Мария Гольдфельд. Ее отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за голодранца-иноверца-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дому и втайне креститься. От гнева отца уберегла лишь кстати подвернувшаяся поездка в Англию. Да-да. В точности как и Маршак, Чуковский ездил на Туманный Альбион в командировку, совмещенную со свадебным путешествием. Между прочим, вернувшись из Англии, оба облюбовали дачи в Финляндии, почти по соседству друг с другом: Маршак в Кирву, Чуковский в Куоккале.
А вот познакомились эти двое, ходившие такими близкими жизненными дорогами, лишь в 1918 году. Свел их Горький, поручив вместе составить учебник по переводу художественной прозы. Учебник так и не создали, потому что Маршак в это время горел другой идеей — новой детской литературы, и быстро увлек ею Чуковского. Тот, впрочем, к этому времени уже сочинил «Крокодила» и «Тараканище». Просто однажды заболел его сын, и чтобы развлечь плачущего ребенка, Корней Иванович принялся рассказывать, что на ум придет, а потом записал, не подозревая, что со временем что-то подобное станет его профессией.
Много позже, когда кто-то из знакомых раздобыл у букиниста томик «Сионид» и с самыми добрыми намерениями подарил Самуилу Яковлевичу, тот впал в панику, книжицу самолично уничтожил, а с незадачливым дарителем раздружился.
Впрочем, и с детской поэзией все сначала пошло не так уж и гладко. В 20-х годах выдвигалась идея, что новый советский человек должен с младенчества воспитываться по-новому, так сказать, привыкать к суровой правде жизни, а все эти сказки и фантазии: «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Багаж» — только вводят детей в заблуждение. «Они же грубо уродуют человеческую природу, искусственно подгоняя взросление детей!» ‑ горячился Маршак. Точку в споре поставил Горький: «Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, — решил он, — и требование это биологически законно».И сразу же Маршак сделался значительной фигурой в ленинградском издательском мире. Он издавал детские журналы, основал издательство Лендетгиз и сам его возглавил, с пеной у рта убеждал всех попавших в его поле зрение интересных людей непременно писать для детей. Так он, кроме Чуковского, уговорил моряка Житкова, зоолога Бианки и еще десяток вполне серьезных, взрослых поэтов и писателей: Зощенко, Берггольц, Каверина, Хармса, Шварца... Он приходил, стучал в дверь — отрывисто, энергично, как будто выстукивал два слога: «мар-шак!». Врывался в дом, вцеплялся в человека мертвой хваткой и не уходил, пока не добивался своего.
В 1937 году вокруг Маршака снова стали сгущаться тучи: его авторов: Хармса, Заболоцкого, арестовывали одного за другим «за связь с террористической группой Маршака». Сам он при этом остался на свободе — говорят, что когда Сталину показали очередной «расстрельный список» с именем Самуила Яковлевича, тот проронил: «А Маршак у нас хороший детский писатель». Вскоре Самуилу Яковлевичу дали в Москве роскошную квартиру на улице Чкалова.
Прав был Чуковский, когда писал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!». Хотя бывало, тучи сгущались и над головой Корнея Ивановича. Возникали сложности с публикацией то «Тараканища», то «Мухи-цокотухи», то «Мойдодыра». В такие моменты Чуковский неизменно обращался к Маршаку, тот шел к Горькому, Горький — еще куда-то, и все улаживалось. При этом самого Чуковского к Горькому с некоторых пор не пускали и, говорят, не без стараний Маршака. Словом, отношения между двумя корифеями детской литературы были непростыми, недаром общие знакомые сочинили эпиграмму: «Уезжая на вокзал, Маршак Чуковского лобзал. А приехав на вокзал: „Ну и сволочь“, — он сказал. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».А в 1943 году Чуковский с Маршаком поссорились всерьез. Корнею Ивановичу вернули из издательства рукопись «Одолеем Бармалея», Самуил Яковлевич помочь отказался, сочтя сказку неудачной. «Стишки действительно слабоваты, но ведь речь идет о солидарности, — жаловался Чуковский. — Маршак открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец!». Маршак, славившийся своей обидчивостью (однажды он запретил приглашать в свой дом четырехлетнюю девочку, утверждавшую, что «Человека рассеянного» сочинила ее няня), не здоровался с бывшим другом целых 15 лет!
Маршак и дети
Когда Маршаку предложили дачу в Переделкино, где десятилетием раньше поселился Чуковский, Самуил Яковлевич отказался. Просто он знал, что Корней Иванович завел для переделкинской ребятни ежегодный праздник: костер в лесу, куда приглашал артистов, фокусников и музыкантов, а сам Чуковский читал стихи... «Мне пришлось бы разжигать костры на соседней поляне, а я боюсь открытого огня», — ворчал Маршак. Они конкурировали буквально во всем: у кого больше правительственных наград. Кого легче запоминают наизусть дети. Кто моложе выглядит. О чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Наконец, кто счастлив в семье. Вернее, менее несчастен.Расеянный с улицы Пестеля
С Маршаком судьба обошлась ох как круто! Он очень любил своего первого ребенка — дочь Натанаэль. «Девочка тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась. Я ей немного утром поплясал. Дитя — радость». Таких записей в его дневнике за 1916 год немало. А 3 ноября этого проклятого года случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как полугодовалая Натанаэль подобралась к кипящему самовару. Она ошпарилась и погибла. Много лет спустя Маршак говорил, что ни он, ни его жена так и не смогли оправиться от этого удара.Вскоре у них родился сын Иммануил. Совсем малышом он подхватил скарлатину и получил тяжелейшее осложнение на почки. Не раз врачи предрекали его скорый конец, и это в свою очередь прибавило седых волос Самуилу Яковлевичу. Впрочем, Иммануил дожил до зрелых лет и успел подарить поэту троих внуков (самый знаменитый из которых — нарколог Яков Маршак). Зато другой, младший сын — Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша, умер от туберкулеза в 1943 году. Свою боль Самуил Яковлевич излил в переводах сонетов Шекспира — белокурый синеглазый герой этих стихов был копией Яши. Вскоре за сыном отправилась и Софья Михайловна.
Они прожили вместе 42 года, не столько в любви, сколько в согласии (беды, преследовавшие их, слишком быстро развеяли романтический флер). Любил же Маршак другую женщину — впрочем, неразделенной любовью. Тамара Габбе, его редактор в «Лениздате». Она была правой рукой Маршака и его музой.
Ей он открыто посвящал стихи о любви. Софья Михайловна ее не переносила! Габбе отвечала тем же: «Терпеть не могу бабьих упреков, — пожимала она хрупкими плечами. — Вот некоторые говорят: „Я отдала ему молодость, а он...“. Что значит „отдала“? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет»...
Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо все имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Без ее одобрения Маршак не выпускал в свет ни одного стихотворения! Из-за нее, чей редакторский приговор был окончательным и обжалованию не подлежал, Самуил Яковлевич без конца со всеми ссорился. «Она знает, что такое сюжет. Что завязка, что развязка. Она одна, — жаловался Михаил Шварц, когда Габбе зарубила какой-то его рассказ. — Она знает, что такое характер. Во всяком случае уверена в этом. Уверенность — вот ее бич!».Когда Тамара умерла, Маршак совсем сник. Теперь из близких у него оставалась одна только Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, прямая как жердь немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941 по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал домработнице в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Иногда домработница всерьез обижалась на Маршака, тогда он нервничал и жаловался всем, что Розалия Ивановна решила его бросить и пойти в стюардессы. Без нее он бы пропал. Забывал бы днем поесть, а ночью — лечь спать. В жизни не нашел бы своего бумажника и ходил, застегнувшись не на те пуговицы. Ведь «Человека рассеянного» Самуил Яковлевич писал с себя самого — вот только улица Пестеля, где он жил до переезда в Москву, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную.
Единственное, в чем Розалия Ивановна не имела на Маршака никакого влияния — это в вопросе о курении. Он дымил постоянно, прикуривая одну сигарету от другой, и постоянно болел воспалениями легких. Розалия Ивановна ругалась — он отшучивался: «Жил на свете Маршак Самуил, он курил и курил и курил. Все курил и курил он табак. Так и умер писатель Маршак».
«Посмотрите на Маршака, он на пять лет младше меня, а позволил себе так одряхлеть и раскиснуть, — говаривал Чуковский, которому удавалось долго сохранять форму. — Хотя чему тут удивляться: жизнь жестоко расплатилась с ним за грехи, и одинокая жизнь, которую теперь ведет Самуил Яковлевич, кошмарна»...Опять телефон!
Чуковскому, впрочем, досталось от жизни немногим меньше. Любимая дочь Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942-м в ополчении. За ним последовала жена.К счастью, у Чуковского оставались еще дети: Лида и Николай. «С такими отпрысками я ничем не рискую, — говаривал Корней Иванович. — Если у власти останутся правые, меня выручит Коля, если придут левые — Лида». Коля был убежденным коммунистом, писал романы на патриотическую тему, к примеру, «Балтийское небо». Лида — столь же яростной диссиденткой, чудом уцелевшей под крылом Маршака (она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе). Обоим оставшимся в живых детям было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.
Чуковский и сироты
Он не выносил шума во время работы, чуть что выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!». Звонка телефона он тоже не выносил. В его стиле было схватить трубку и отчеканить: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище». От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями : «Папа спал», или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, внук, невестка или секретарша Клара Израилевна принимались «зачитывать» Чуковского — в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессоница моя дошла до предела, — жаловался Корней Иванович. — Ночами я бегаю по комнате и вою. Доходит до того, что я бью себя кулаком по своему дурацкому черепу до синяков». Когда Маршаку рассказали об этом, он и тут не пожелал уступить сопернику, запальчиво сообщив: «А я в гневе падаю на пол и кусаю ковер!»Чудачеств у обоих к старости поприбавилось. Маршак сделался до неприличия скуп, всем твердил: «У меня ничегошеньки нету. Даже Розалии Ивановне и шоферу не могу заплатить». Чуковский расхаживал по Переделкину, как в халате, в докторской мантии, которую прислали ему из Оксфордского университета. Он выглядел чудовищно самодовольно, а сам втайне считал себя неудачником.
«Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнике: «Автор „Крокодила“! — И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича. — Впрочем, остаться в памяти человеческой „Сказкой о глупом мышонке“ и переводами с английского — это, может быть, еще хуже!»... Маршак так не считал и в конце жизни целиком отдался переводам. В день накануне смерти, 3 июля 1964 года, 77-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка. Корней Иванович, дотянувший до 87, пережил его на пять лет, но в последние годы ничего не писал. Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем безусловно талантливее»...
Комментарии (0)