В Америке я впервые узнала, что в стоматологических кабинетах бывает успокаивающий газ – спасение для тех, кто боится зубных. Но ни здесь, ни в России никто из знакомых никогда не сознавался в своём страхе: всегда не было времени записаться на приём, находились важные дела, «поболит и перестанет», «а мне и так хорошо» – было невозможно признать, что оказаться в кабинете советского, или постперестроечного, зубного – примерно тоже самое, что зайти в камеру пыток.
Отец моего мужа, юношей, потерял здоровый зуб, потому что врач и медсестра не могли прервать «женский разговор», и когда дрогнула рука, молодой человек остался без переднего зуба. Мой биологический отец больше 30 лет вообще не появлялся у зубного, отмахиваясь бессмысленностью процедур. Он был непрошибаемым, невосприимчивым человеком, который налево и направо рассыпал: «Терпи! Ты что как маленькая?!» или «Сколько можно бояться?! Соберись!» И в то же время ходил с осколками кривых гнилых зубов, которых с каждым разом становилось всё меньше: «Когда сами выпадут, тогда и проблем не будет!»
- точно думал он, трус и во всех других сферах жизни, который боялся зубных так, что предпочёл терпеть ежедневную боль на протяжении многих лет, чем, воспользовавшись собственным советом, «собраться» и наконец-то всё вылечить.
Неприятно признать свой страх, неприятно признать его причины и поэтому лучше делать вид, что ничего нет: «Улыбаемся тем, что ещё осталось во рту, и машем!»
Я сама ребёнком, и даже повзрослев, попадала к врачам, которые до этого точно работали в тюрьмах и концлагерях. Не важно, как болезненна была процедура – это ничто по сравнению с болью унижения: «Терпи! Разоралась здесь! Терпи, не мешай работать, что слюни пускаешь?! Хватит! Надоела своими соплями!» У меня не находится слов, когда думаю о том, как врачи привыкли разговаривать с пациентами, преумножая оскорблениями их страдания. Как просто было бы сказать, смягчившись: «Потерпите ещё немного, скоро станет легче, дышите глубже, подумайте о приятно, всё будет хорошо» – да, физической боли не стало бы меньше, но тепло другого человека скрасило бы испытание. Советским стоматологам такой подход был не нужен; казалось, что эти люди получали удовольствие, причиняя другим всю возможную боль, которую им только было позволено делать по долгу службы.
В прошлую субботу я была у зубного хирурга, чтобы нарастить опустившуюся кость, и позже в нее, на прежнем пустом месте, поставить новый зуб (имплант) – болезненная операция, с ещё более болезненным периодом восстановления. У этого врача, поистине доброго и внимательного человека, я удаляла зубы мудрости и могла полностью доверять, но его ассистентки – роботы в человеческом обличии. Их застывшие, тронутые то ли тщеславием, то ли непроходящими раздражением и скукой, красивые молодые лица, не выдавали в себе ничего человеческого.
«Проходите!», «Не туда, сюда!», «Откройте рот!», «Подбородок выше» - у меня было чувство, что сейчас меня станут убивать. Эти подобия людей, био-роботы, видя перед собой человека, охваченного страхом, напряжённого, застывшего от ужаса, не испытывали и доли сострадания. Зачем жалеть и прилагать усилия, чтобы помочь пациенту, и тем самым, врачу, если можно делать вид, что всё происходящее просто неуместно, и это пациент должен взять себя в руки, перестать раздражать всех вокруг. Кто считает нормальным плачущую 34-летнюю женщину в кабинете зубного? Лучше притворяться, что не боишься зубных, сидя дома, чем лечить зубы, не скрывая страха, и получать осуждение и откровенное, неприкрытое равнодушие людей, не способных чувствовать. Видя человеческие слёзы, они смущены и раздосадованы, потому что не хотят затруднять себя сочувствием, не хотят видеть и понимать боль другого человека, словно сами никогда не знали её…
Через носовую маску мне дали успокаивающий газ и сделали укол для обезболивания. Но пульс зашкаливал – я слышала неприятное пиканье, – и обещанный эффект расслабления всё никак не наступал… И тогда слёзы прокатились по лицу, но с начала я пыталась держаться, отгоняя от себя ужасные воспоминания детской травмы, полученной в зубном кабинете много лет назад, где врач по фамилии Сидорова, только душу из меня не вынула, удаляя нерв без мышьяка и укола.
Эти же две красотки-ассистентки хирурга не проронили ни звука, работая со мной, как с живым трупом, лишь изредка обращаясь к врачу. И дальше, вся боль того детского воспоминания, вся чудовищная память о том, что я была не у врача, а словно под пытками, настигла меня, потому что люди, вроде бы сделанные из плоти и крови, рядом со мной, могли так просто игнорировать чужие чувства. У меня больше не было сил сдерживаться, и что-то словно скрутило внутри. Я начала захлёбываться и задыхаться от слёз. «Я не могу расслабиться, - через рыдания, это было сильнее меня, невнятно ответила я, - можно сделать больше газа?» Но ничего не помогало. Потрясённая тем, как меня ранила такая внезапная холодность людей, я была абсолютно раздавлена. Как в этот момент мне помогли бы простое касание плеча и несколько слов поддержки, но нет красавицы-ассистентки, снежные королевы зубного мира, только делали скучные мины и перебрасывались взглядами. Врач на минутку вышел, и одна из его помощниц, протянула мне бумажную салфетку: «Прочистите нос – это должно помочь» - совершенно невозмутимо прозвучал ответ, и передо мной, откуда-то сзади, возникла рука с белым платком.
Я больше не могла… Тогда, в десять лет, я не умела и не смела постоять за себя, не могла обличить людей, которые истязали меня, но сегодня, давясь слезами, чувствуя, как эти дев`ицы, подобно многим другим, про себя высмеивают плачущего взрослого человека, я ответила: «Помогло бы, если бы Вы говорили добрее…» Но ответа не последовало… Ассистентки молчали, делая вид, что не существует либо меня, либо простой необходимости быть людьми.
После операции я рассказала врачу о своих чувствах и впервые увидела непонимание на его лице. В итоге он всё же сконфуженно извинился, пытаясь оправдать чёрствость своего персонала сосредоточенностью, и обещал поговорить с ними. Я ему не поверила …
Из медицинского офиса я вышла абсолютно разбитая… Дима, моя муж, вёл меня, придерживая за плечи, успокаивая, что, если ничего не изменится, мы найдём другого хирурга, хотя нам и нравился этот. Не один поход к врачу не должен, помимо физических страданий, сопровождаться ещё и моральным унижением – осталось только медработникам узнать об этом.
Как много могут изменить несколько тёплых слов, улыбка или доброе рукопожатие… И как ужасно, когда уже в молодости человек черствеет, слепнет, становится не способным сопереживать другим только потому, что считает чужую боль неуместной, ложной или неудобной для себя. Превращаясь таким образом в живых машин, они лишь умножают зло, не создавая, не плодя его сознательно, но побуждая его своей окостенелостью.
Так, может быть, все те, кто боятся ходить к зубному, не столько страшатся физической боли, сколько – быть высмеянными, униженными за этот страх или способность испытывать боль: быть опозоренными насмешками и предрассудками о том, что взрослый должен терпеть, не должен плакать, не должен говорить, о том, что чувствует.
Единственное, что должен взрослый, это помнить, что чувствовать – значит быть живым, и как можно стыдиться этого? Почему пациент должен скрывать физическую боль, вместо того, что получить сочувствие и понимание, и может быть, тогда стать способным справиться с этой болью?
Проклятый советский постулат: «Терпи, потому что все терпят!» - первый шаг к обесчеловечиванию человека…
Комментарии (0)